Многие вещи кажутся забавными, когда ты знаешь о них больше, чем кто-либо другой.

Мир разделен на до и после, сложно выглядеть взрослым, а быть подростком, не предъявлять документы, покупая вторую бутылку виски, презервативы, билеты 16+. Мир разделен надвое, а ты – одно, то, что скрывалось в тени теперь подсвечено алым, тебе смотрят вслед, присвистывают так, чтобы тебе было слышно, предлагают тебя подвести, приглашают в постель и/или на вечеринки, разделить близость, цветные таблетки, лонги и шоты.

Если нельзя постоянно бежать, нужно учиться жить по-иному.

разведать, где в Лондоне лучшие бары и самые милые из борделей (нужно запомнить адрес, чтоб посылать – ведь жалко чёрта)

Самое сложное: думать о школе. Отсчитывать дни покоя, наполнять их скоростью, Лондоном и алкоголем, не вспоминать шум моря, синюю плеть штормовых, хладные губы, гибкое тело, едва различимый стон. Новое из проклятий вовсе не для того.

Взгляд оливковых глаз чуть темнее безлунной ночи: по бутылкам, стаканам, умелым чужим рукам, полупьяным открытым лицам, глухим голосам, волосам, телам. Можно выбраться потанцевать: сегодня диджей неплох, можно остаться с Джеком, мыслями и post blue или вызвать такси на «где-нибудь через час», отстучать смс, чтобы не волновалась мать, или даже выбраться погулять, прихватив с собою полупустой стакан (по правилам клуба этого делать нельзя, но).

В голове сотни мыслей, воспоминаний, слов, три десятка мелодий, смешавшихся в ничего, через семьдесят шесть часов возвращаться в Хогвартс, раньше выручала блеклость и осторожность, а что теперь?

Бармен смотрит и вновь наполняет пустой стакан, голова ясна и трезва, а хотелось напиться к чёрту, видимо, не судьба. Анастас выпивает залпом, отправляется танцевать, отдается каждому из музыкальных ритмов, разум только смеется: нет, ничего не выйдет. От себя не скрыться и не забыться.
Боги тоже смеются. И, кажется, тоже, жидкий янтарь выпивают залпом.
Ихор струится по венам, смешанный с виски и алым.

потому что хуже уже не могло быть, ведь он нёс в себе боль, которую нельзя было вытравить и с которой невозможно было сравниться. Особенный дар, доставшийся в наследство, самый нежеланный, но самый близкий, настоящий, вырезанный на сердце, костях и жилах, смешанный с кровью, навсегда отразившийся в глазах и застывший в уголках губ. Дети смерти носят этот дар на внутренней стороне век…

И даже когда волшебство, которое они с Рене создавали, исчезло, оставив в душе норвежки ещё одну глубокую рану, Кари не винила француза.

"Кари любит страдать, а я не могу ей отказать".

Добро постоянно проигрывает из-за своей наивности и доверчивости, меря всех по себе и по своим кодексам чести. Не ожидая нападения из-за спины, или что белый флаг окажется фальшивкой. Романтики, что верят в светлое будущее, ослепленные им, как встречными фарами на дороге, не замечают несущейся фуры сбоку.

У сотий із тисяч разів я починаю життя без тебе, ба ні — не життя, щось більш нудне, нице, хиже, ніж попереднє слово. Люди цікаві: схильні давати пусті ймена тому, що час від часу зовсім не має права на назву більш вишукану, ніж шлях від народження до небуття. Я пам'ятаю очі твої, та не маю гадки, якого кольору вони стануть за нашої нової-останньої-передостанньої зустрічі, ба, я, байстрюк часу, не маю ні хвилини з власної вічності на те, щоб зупинити нестямний біг десятого аркану та подивитись на тебе крізь темряву перероджень: якого кольору будуть твої очі? Я пам'ятаю, тисячу років тому та двадцять три дні вони були смарагдово-ніжно-зелені, повні весняної повені трав та квітів, з оберемком стиглої землі, чиєюсь щедрою душею викладеної захисним колом — зберегти твою душу, чи ж бо ні?
Я забув відрахувати, скільки часів минуло з твоєї смерті, але досі пам'ятаю, як цю землю скропило кров'ю. Наступного твого буття я не зумів тебе відшукати раніш за ті люди, що прагли скривдити тебе, я був надто зайнятий помстою за смерть твою, я, кого зреклася смерть та Церква, хрестив себе новим ім'ям, тим, що здобував з пересудів людських та їх жаху.
Після твого останнього подиху я жодного разу більш не мовив жодного із імен, крім твого — й те — пошепки.
Не вірю, знаєш бо, більше жодному із імен, а найбільше — тим, що народжені пасинками Господа, тим жалюгідним хижакам, що звуть себе людьми, пестують на словах брехливу свою людяність.

Люди горазды болтать и придумывать сказки, люди готовы уверовать в то, что поможет им не боятся, но ведь каждый из местных знает, что это неправда, что в округе осели цыгане табором, вон – дымы от костров вьются. Значит и князь вернулся.
Люди становятся набожны. Ходят в церковь, неистово крестятся, молятся, кто-то (смотри-ка!) из них соблюдает пост, превентивная мера, которая не спасет. Мир корёжит от катастроф и бед, над Валахией ангелом – чья-то крылатая тень, и с полсотни пропавших за год – вполне равноценная дань, ведь когда-то и Господу Авраам…

Когда князь отдыхает в замке, с ним рядом – трое. Порождения тьмы по крови, изъявители княжьей воли, собиратели жатвы в срок, его уши, глаза и голос.

Князь вскрывает бумаге вены острым стальным пером, заполняет чернилами пустоту, а потом, у самой рассветной черты, дарит письмам/чернилам/бумаге смерть. Князю тоже хочется умереть, только смерти заказан путь.

Боги запрыгивают в лимузины кабриолеты рассекают по ночным улицам со скоростью света на чёрном матовом ламборджини вымазываются кокаином боги как никто знают вкус жизни весело смеются и валят с Олимпа - там давно не устраиваются вечеринки, там в принципе давно ничего не происходит
а боги предпочитают следовать моде спускаясь на землю боги почти ничем не отличаются от простых смертных сумасшедшие веселые свободные по своей природе салютую шампанским посылают пламенные приветы миру, который с самого первого дня отчаянно им завидует

Умелые пальцы любовно держат игрушку... да нет, напарника, партнера, точно зная в какой момент нужно захватить кадр, выдержать и лишь потом запечатлеть происходящее, услышав одобрительный тихий щелчок. Отличная работа, Марк.

Это нетерпение... и предвкушение, подобное тому, когда в детстве получаешь заветную коробку с подарком и нарочито медленно разворачиваешь обертку, чтобы продлить сладкий миг ожидания перед тем, как.

Его тепло, впитывающееся в жемчужины, Стана чувствовала внезапным поцелуями на висках - успокаивающими, каким обычно награждают разбуженных кошмаром детей; нежными, какими обычно задарят без цели, просто потому, что нужно; верующими в то, что она почувствует и отзовётся.

Это словно достать с полки зачитанную книгу с картинками через каждую пятую страницу. Подойти к тянущемуся бесконечному ряду стройных корешков и с глухо бьющимся сердцем замереть напротив, прижимая к груди пальцы в нерешительности вытянуть на свет забытое, но не до конца стершееся, высеченное в памяти силуэтами и очертаниями, расцвеченное смазанными теперь красками. Но вот она ломано тянет руку, и видно, как неусмиримая крупная дрожь пронизывает предплечье и как кончиками пальцев впитывается тепло давно стёртых, едва заметных по тиснению, букв. И книга уже у неё в руках, разложенная на коленях, а в ней - те самые поблекшие картинки на пожелтевших страницах, рассказывающих о целой жизни. Отдельной, забытой, похороненной - о той, которая про стойкого оловянного солдатика и женщину, на глазах которой солдатик вырос в мужчину, гораздо высшего по званию и по тому, кем он для неё стал.

И все же, кольцо всегда было - напоминание о том, кто она. Неверная жена и верная любовница. Женщина,  подчиненная сметающей все на своём пути страсти, знающая - даже в забытьи -он  старшее на целую неведомую ей жизнь, а потому ни какое-то там кольцо, ни горячо любимые дети, ничто не может препятствовать, когда нужны друг другу по определению. Эта его  взрослость стирала в ней самой признаки разумного, фактического преобладания десяти лет, всего того, что при свете дня, казалось, разделяло их по двум противоположным сторонам без возможности когда-нибудь сойтись окончательно в одной точке.
И вдруг все сошлось. Долго и тяжело, натыкаясь на острые края и на ровные холодные линии, лучше бы имеющие кривые очертания, чем бесконечно резкие и флегматичные прямые как на экране аппарата, диагностирующего остановку сердца смертельно больного пациента.
Стана чувствует, что страницы вновь теплятся красками - едва заметными, но... Но красный вновь ложится на её скулы, алеющие из-за оставляемого его прикосновениями жара, бирюзовым вспыхивает его взгляд, а цвет кожи становится чуть более живым, уже не скорбящим холодом вместе с её собственным за компанию. Так не должно быть. Живые к живым, мертвые - к мертвым. Но эти чертовы благословенные бусы делили пополам все, чем владели они порознь, поровну распределяя и спаивая воедино так, чтобы было не разобрать, что и кому принадлежит.

лекс больше похож на группу детского сада. Ваня, например, очень молчаливый длинноволосы мальчик, предпочтительно играющий в углу со всякими так скелетами, Тедди и Невилл-друзья озорники, ищущие и закапывающие вместе сокровища типа цветных обкатанных стеклышек и перьев птиц, Мона-милашка с двумя косичками, добрая ко всем и играющая со всеми, Кари - девочка сорванец с ободранными коленками и спутанными волосами, клок которых остался на дереве, откуда она только что слезла. Ты вообще неуемная! Наворачивающая круги вокруг детской площадки и выскакивающая из-за плеча со страшным "бу!" И состраиванием рожиц, заливая все смехом. Баттлер вон - мальчишка, дёргающий девочек за косички и чертящий на песке палкой какие-то логические задачки, задирающий всех по доброму и искренне не понимающий, за что кто/то обижен!