Кто-то, возможно, лениво осуждал их откровенное веселье и то, удовольствие, которое они получали от общения друг с другом, кто-то завидовал этому умению держаться свободно и не обращать внимания на весь остальной мир. И только один взгляд, незримыми цепями прикованный к этой задорной парочке, пристально следящий за тем, чтобы любое прикосновение парня к норвежке оставалось строго в рамках приличия, был полон искреннего, неприкрытого недовольства и, пожалуй, отголоска не то ярости, не то злости, не то праведного гнева, присущего тем ревнивым собственникам, которые не просто нашли свое, но и обнаружили его в горячих объятиях какого-нибудь там загорелого и лучезарно улыбающегося цыгана.

Неведомо то Грыцю, что пусты комнаты, в которых поселился господин в черном да трое чудных его слух, что рыщут туманом, волком, сычом и лисицей по окрестным лесам, полям да деревням эти четверо, трое — живятся грешной да безгрешной кровью, один — проклинает жестокие небеса, обгоняет ветры, скользит меж притихших хат, заглядывая сквозь закрытые ставни, ищет возлюбленную свою, с которой вот уже сотни лет в разлуке. Князь неизлечимо болен бессмертием и своей любовью.

Впрочем, нет, одни говорят, что бог-то и есть любовь, а безумцы кричат, что любовь их — сильнее бога.

Князь открывает скрипучие старые, обжигая ладони, князь ступает на серый намоленный камень дороги, ведущей к храму. Бог печально взирает с ветхой иконы, но бессмертного не прощает. Сын Дракона падает на колени, распятый безмолвным горем, распадается порохом, развевается по ветру стоном. Старый инок крестится и тихо молится.

Князь встает, а вокруг — только страх и огонь, за спиною у князя — трое его теней, сын Дракона не может сгореть в огне, сын Дракона и сам — дракон

Эбонитовый гроб опускается на пол у княжьего ложа. Князь лежит, неподвижен и нем. Обескровлены княжьи губы, кожа белая, будто мел, кожа — камень, покрытый драконьею чешуей, мрамор, пламенем обожженный, и добро снаружи бы — изнутри.

если еще не преступно – следует преступать, это не просто какой-то танец, это – самое чистое танго, нет ни единого правила, кроме полусвятого и грешного: в танго нельзя солгать

Нотт не отводит взгляда, лезвие вщент выпивает открытую ясную темную дерзкую встречную ночь, лезвие тонет в ночи, лезвие тает в ночи, как лед.

Маг в черном перехватывает ладонь ладонью, ни говоря ни слова, для слов не осталось места, для слов не осталось права, они лишние в этих минутах и в этой просторной зале, они чуждые чувствам, не предназначенным для звучания. Говорят, человек познается не словом – деянием.

Сердце цыгана стучится в грудную клеть, улыбка напротив – витая змеиная плеть, в беззвучии каждого шага – все, прочтенное на ладонях, ни разу не сказанное даже в мыслях, догадки без подтверждений, теоремы без доказательств, сентенции без надоевших смыслов. Если есть, что сказать друг другу, давай попросту промолчим?

Ничего не случается, только правда. Только то, что социально принято и социально правильно на последних аккордах любого танго. Губы Нотта смыкаются на цыгановых. Черное с белым переплетается, черное с белым становится алым.

Поцелуй выбивается прядью из всех общепринятых норм и правил, но зато попадает в такт.

«В словах «регенерат» и «дегенерат» есть так много общего»

... стоило ли сомневаться, что блюдо ещё дышало и просило отпустить его, когда повара поместья Бальво взялись за тесаки...