В море соли и так до чёрта,
Морю не надо слёз
Некоторые считают, Бартемиусу не стоит говорить, что он прежде уже сидел в Азкабане. Три недели, три недели потребовалось его матери для того, чтобы найти способ вытащить сына из темницы, хотел он того или нет. Здесь обычно сидели не годами или днями, здесь просиживали жизни, а сколь долгими они были зависело лишь от божественного проведения, но это даже не важно, это не умаляет тех трех недель. Время в Азкабане было слишком относительным понятием: кто-то сходил с ума при одном только виде камеры, кто-то слишком долго находился под дементорским конвоем, теряя интерес ко всему, а кто-то был настолько пуст, что заключение уже ничем не могло ему навредить. Барти не помнил, что именно сломало его, но ясно знал, что это место было опасно для всех, к нему не стоило приближаться ближе, чем на пушечный выстрел. Тюрьма сжирала своих жертв без разбора, превращая в бледную траву, что ни разу не видела света, живя под гнетом камня - тюремщики и заключенные были перед лицом этой жестокости равны. И самое главное, отсюда нельзя было сбежать, нельзя укрыться. Абсидиановые стены уничтожали надежды, желания и свободу, превращая эти слова в насмешки, в тени. Не важно, сколько ты здесь просидел. Азкабан оставался в тебе навсегда, отправляя сердце смертоносной скверной.
Даже смерть не была спасением. Среди арестантов ходила легенда, что каждый умерший в камере оборачивался дементором и навеки вечные оставался за толстыми стенами, сдерживавшими натиск морских волн день ото дня. Узники тщетно пытались утолить жажду жизни и вернуть радость, которой их лишили, вместо этого сами отнимали бесценную драгоценность у вчерашних соседний. Они жрали чужие эмоции и воспоминания пока их жертвы не умирали, пополняя ряды призрачных тюремщиков. Вечная система контроля - создатели тюрьмы не были дураками и знали в пытках толк.
Бартемиус Крауч младший, и теперь единственный, сидел в углу и лениво слизывал соль с каменных стен. Коохотные кристаллы выжигали связки, лишая возможности долгих разговоров, они будили жажду, дополнительно истязая заключенного. Он упирался лбом в стену и не имел и малейшего желания поднять голову к узкому окну под потолком, очередной насмешке в адресс свободы. Ему хотелось вжаться в тень, хотелось в ней раствориться и забыться, но не получалось. От него все еще чего-то хотели, им для чего-то все еще нужен был его разум, разве не потому его оттащили от дементора, на которого юноша сам бросился? Они хотели, чтобы Барти говорил. Все и всегда от него что-то да хотели, а он никогда не оправдывал надежд и каждая его победа облачалась в мантию поражения.
Победителей не судят, в очередной раз повторял себе Крауч и был с этим целиком и полностью согласен. Только себя победителем он так и не считал, и не важно, что он там выкрикивал, в истеричным припадке. Лично я не считаю тебя героем. Я тоже. В его голове голос Дамблдора звучал еще более мерзко, чем на самом деле. Мужчина облизал губы, медленно закрывая глаза, и отвернул голову в сторону решетки, но никуда толком не смотрел.
Темнота слепила, темнота выжигала сознание. Раньше Барти ее боялся, постоянно зажигал лампу на ночь, опасался мыслей -  извечных спутников ночи, но теперь и они не могли задеть струн его обглоданной и изувеченной души. Волшебник пялился перед собой и думал, как умирала его мать, прокручивая их встречу раз за разом, убеждая себя в том, каким чудовищем на самом деле являлся. Оставить больную женщину в этой просоленной сырости, купившись на слова о любви. Мой мальчик, я хочу, чтобы ты жил, ты достоин лучшего, помни, мама любит тебя. Ее пальцы дрожат, превращаясь в сыновьи, бедная женщина целует свои собственные виски, пока становится им, а он - ей. Они прощаются.
Холод целует кости.
Барти медленно поднимает веки, но во мраке не видно живого блеска белков глаз, в темноте не различить ни лопнувших каппеляров, ни глубоких синяков под глазами. Он облизывает пересохшие губы и методично бьется виском о камень, сохраняя амплитуду волн. Где-то там, в мифическом мире под названием "воля", хищно кричат жирные чайки.
По коридору разносится глухой перестук - это новенькие пытаются донести вести. Они еще не смирились со своим одиночеством и пытаются делать вид, что все они единый живой механизм. Этот энтузиазм задохнется не сразу, ему нужно какое-то время, прежде чем осмелиться наложить на себя руки. Не азбука Морзо, это что-то другое. Костлявый стук восьмиста девяти рук. Язык Азкабана, им быстро проникаешься, если ценишь рассудок. Пленники возбужденны, многие из них впервые видят посетителя. Это дает некоторым надежду - для остальных же лишь подчеркивает обреченность.
Мой мальчик, это мой мальчик. Голос Амоса всегда в голове, он не отпускает волшебника ни на секунду, раз за разом вскрывая рану и щедро осыпая ее солью, поэтому тот не сразу понимает, что слышит его наяву, за пределами собственной черепной коробки. Смотритель что-то бурчит, затем повторяет настойчивее, а после и вовсе кричит. Мужчина едва заметно вздрагивает и бездумно смотрит в обжигающий глазные яблоки луч света, практически не щурясь. Открывает рот, но с минуту ничего не говорит, а потом криво улыбается.
- Здравствуй... Амос, - его имя всегда имело для Крауча слишком много значений, звучало особенно, не так, как другие. Так звучало имя матери, так звучало имя Софи, так сердце отзывалось на всех тех, кого волшебник смел любить и кого загубил. Если бы мог, Бартемиус сжал бы руки в кулаки, но тюремная роба, больше подходящая под описание смирительной рубашки, не позволяет. Ремни туго сжимают грудь, плечи уже давно онемели и вряд ли захотят слушаться, а кровь из кистей давно ушла, впиваясь в нутро острой болью сотни игл. Мужчина вновь бросает голову к стене, не в силах сдержать бега слез, - ко мне нельзя посетителей, я очень и очень опасный преступник, - говорит он на манер умалишенного ребенка, бездумно повторяющего слова взрослых и на лице Барти отражается гримаса апатичного безумия, - я пытал Долгопупсов, свел их с ума, я помог Лорду воскреснуть! Ко мне нельзя посетителям, я очень и очень опасен. Последний мой посетитель подох в тюремной камере вместо меня, товарищ Аврор, уведите его отсюда.
Голос хрипит, голос скребется, как металическая губка о стекло. Щеки волшебника блестят от слез и он бросает косой взгляд на Диггори, ради которого и разыгрывает этот омерзительный спектакль. Пусть он уйдет, пусть он оставит его одного, пусть запомнит молодым и веселым парнем, а не этим оплавленным оловянным солдатиком, искареженным зубьями жизни. 
- Уходи. Отцы не приходят навещать убийц своих сыновей. Пожалуйста.

В море соли и так до чёрта,
Морю не надо слёз
Некоторые считают, Бартемиусу не стоит говорить, что он прежде уже сидел в Азкабане. Три недели, три недели потребовалось его матери для того, чтобы найти способ вытащить сына из темницы, хотел он того или нет. Здесь обычно сидели не годами или днями, здесь просиживали жизни, а сколь долгими они были зависело лишь от божественного проведения, но это даже не важно, это не умаляет тех трех недель. Время в Азкабане было слишком относительным понятием: кто-то сходил с ума при одном только виде камеры, кто-то слишком долго находился под дементорским конвоем, теряя интерес ко всему, а кто-то был настолько пуст, что заключение уже ничем не могло ему навредить. Барти не помнил, что именно сломало его, но ясно знал, что это место было опасно для всех, к нему не стоило приближаться ближе, чем на пушечный выстрел. Тюрьма сжирала своих жертв без разбора, превращая в бледную траву, что ни разу не видела света, живя под гнетом камня - тюремщики и заключенные были перед лицом этой жестокости равны. И самое главное, отсюда нельзя было сбежать, нельзя укрыться. Абсидиановые стены уничтожали надежды, желания и свободу, превращая эти слова в насмешки, в тени. Не важно, сколько ты здесь просидел. Азкабан оставался в тебе навсегда, отправляя сердце смертоносной скверной.
Даже смерть не была спасением. Среди арестантов ходила легенда, что каждый умерший в камере оборачивался дементором и навеки вечные оставался за толстыми стенами, сдерживавшими натиск морских волн день ото дня. Узники тщетно пытались утолить жажду жизни и вернуть радость, которой их лишили, вместо этого сами отнимали бесценную драгоценность у вчерашних соседний. Они жрали чужие эмоции и воспоминания пока их жертвы не умирали, пополняя ряды призрачных тюремщиков. Вечная система контроля - создатели тюрьмы не были дураками и знали в пытках толк.
Бартемиус Крауч младший, и теперь единственный, сидел в углу и лениво слизывал соль с каменных стен. Коохотные кристаллы выжигали связки, лишая возможности долгих разговоров, они будили жажду, дополнительно истязая заключенного. Он упирался лбом в стену и не имел и малейшего желания поднять голову к узкому окну под потолком, очередной насмешке в адресс свободы. Ему хотелось вжаться в тень, хотелось в ней раствориться и забыться, но не получалось. От него все еще чего-то хотели, им для чего-то все еще нужен был его разум, разве не потому его оттащили от дементора, на которого юноша сам бросился? Они хотели, чтобы Барти говорил. Все и всегда от него что-то да хотели, а он никогда не оправдывал надежд и каждая его победа облачалась в мантию поражения.
Победителей не судят, в очередной раз повторял себе Крауч и был с этим целиком и полностью согласен. Только себя победителем он так и не считал, и не важно, что он там выкрикивал, в истеричным припадке. Лично я не считаю тебя героем. Я тоже. В его голове голос Дамблдора звучал еще более мерзко, чем на самом деле. Мужчина облизал губы, медленно закрывая глаза, и отвернул голову в сторону решетки, но никуда толком не смотрел.
Темнота слепила, темнота выжигала сознание. Раньше Барти ее боялся, постоянно зажигал лампу на ночь, опасался мыслей -  извечных спутников ночи, но теперь и они не могли задеть струн его обглоданной и изувеченной души. Волшебник пялился перед собой и думал, как умирала его мать, прокручивая их встречу раз за разом, убеждая себя в том, каким чудовищем на самом деле являлся. Оставить больную женщину в этой просоленной сырости, купившись на слова о любви. Мой мальчик, я хочу, чтобы ты жил, ты достоин лучшего, помни, мама любит тебя. Ее пальцы дрожат, превращаясь в сыновьи, бедная женщина целует свои собственные виски, пока становится им, а он - ей. Они прощаются.
Холод целует кости.
Барти медленно поднимает веки, но во мраке не видно живого блеска белков глаз, в темноте не различить ни лопнувших каппеляров, ни глубоких синяков под глазами. Он облизывает пересохшие губы и методично бьется виском о камень, сохраняя амплитуду волн. Где-то там, в мифическом мире под названием "воля", хищно кричат жирные чайки.
По коридору разносится глухой перестук - это новенькие пытаются донести вести. Они еще не смирились со своим одиночеством и пытаются делать вид, что все они единый живой механизм. Этот энтузиазм задохнется не сразу, ему нужно какое-то время, прежде чем осмелиться наложить на себя руки. Не азбука Морзо, это что-то другое. Костлявый стук восьмиста девяти рук. Язык Азкабана, им быстро проникаешься, если ценишь рассудок. Пленники возбужденны, многие из них впервые видят посетителя. Это дает некоторым надежду - для остальных же лишь подчеркивает обреченность.
Мой мальчик, это мой мальчик. Голос Амоса всегда в голове, он не отпускает волшебника ни на секунду, раз за разом вскрывая рану и щедро осыпая ее солью, поэтому тот не сразу понимает, что слышит его наяву, за пределами собственной черепной коробки. Смотритель что-то бурчит, затем повторяет настойчивее, а после и вовсе кричит. Мужчина едва заметно вздрагивает и бездумно смотрит в обжигающий глазные яблоки луч света, практически не щурясь. Открывает рот, но с минуту ничего не говорит, а потом криво улыбается.
- Здравствуй... Амос, - его имя всегда имело для Крауча слишком много значений, звучало особенно, не так, как другие. Так звучало имя матери, так звучало имя Софи, так сердце отзывалось на всех тех, кого волшебник смел любить и кого загубил. Если бы мог, Бартемиус сжал бы руки в кулаки, но тюремная роба, больше подходящая под описание смирительной рубашки, не позволяет. Ремни туго сжимают грудь, плечи уже давно онемели и вряд ли захотят слушаться, а кровь из кистей давно ушла, впиваясь в нутро острой болью сотни игл. Мужчина вновь бросает голову к стене, не в силах сдержать бега слез, - ко мне нельзя посетителей, я очень и очень опасный преступник, - говорит он на манер умалишенного ребенка, бездумно повторяющего слова взрослых и на лице Барти отражается гримаса апатичного безумия, - я пытал Долгопупсов, свел их с ума, я помог Лорду воскреснуть! Ко мне нельзя посетителям, я очень и очень опасен. Последний мой посетитель подох в тюремной камере вместо меня, товарищ Аврор, уведите его отсюда.
Голос хрипит, голос скребется, как металическая губка о стекло. Щеки волшебника блестят от слез и он бросает косой взгляд на Диггори, ради которого и разыгрывает этот омерзительный спектакль. Пусть он уйдет, пусть он оставит его одного, пусть запомнит молодым и веселым парнем, а не этим оплавленным оловянным солдатиком, искареженным зубьями жизни. 
- Уходи. Отцы не приходят навещать убийц своих сыновей. Пожалуйста.

В последний год Джоан все чаще делила с целителями и стажерами ночные дежурства — в военное время ее отделению не приходилось жаловаться на отсутствие практики, и ночи порой оказывались щедры на пациентов не меньше, чем дни.
Последняя, однако, выдалась спокойной — без катастроф, без жертв, без осложнений. Поговорить с дежурными, проверить истории болезни, назначения, списки на выписку и отчеты, добавить к этому горячий чай и пару шоколадных пончиков из больничного кафетерия, открыть окно, чтобы впустить воздух и звуки ночного Лондона... She got a playlist like that not so often but... The night could be calm for the hospital but it wasn't the same to her.
Несколько часов Джоан удалось поспать, но сон был, скорее, тревожным, чем, как обычно, чутким: она просыпалась от каждого шороха, уверенная в том, что случилась какая-то неприятность. Но — час за часом — в Мунго все было тихо, а смутная настойчивая тревога не отступала, и Джоан не могла найти ее причин.
Разве что подсознательно чувствовала подвох в неотложных делах, заставивших Бернта задержаться у Штернбергов; «до утра» — предупредил он совиной почтой, и Джоан это не понравилось. Что за острая необходимость? Они давние друзья, — повторяла она себе в то же время, — Бернт много сделал для общины когда-то. Неудивительно, если Юрген по-прежнему хочет видеть его на своей стороне и пытается сгладить итог последнего собрания. Но, если честно, последнее отзывалось в Джоан скорее скепсисом, чем успокаивало.
С утра — горький кофе, планерка, обход, больничный завтрак на скорую руку. Головокружительное путешествие по каминной сети. Все — с тем же неотступным беспокойством, которое по пятам преследовало ночью, и усталостью от невнятного, зыбкого сна. Последнее в один шаг за пределы камина в гостиную как рукой сняло, первое, стремительно нарастая, как взрывной волной прошло по телу, но теперь имело вполне очевидные причины. Палочка скользнула в пальцы сама собой.
Джоан едва слышно выдохнула нечто среднее между «что?..», «не...» и «черт». Первое ошеломление, столкнувшись с прохладным ветром в лицо, остывает. Выбитое стекло, вспоротые до проводки стены, повсюду пыль и осколки. Но кровь — крови нет, ни следа. И все же легче от этого не становится.
Она прислушивается к звукам в доме, к магии, от которой осталась только слабая рябь. Вновь скользит взглядом по потолку и стенам, где расходятся швы обоев и штукатурки, — цепляется за магический след, почти угасший. И толком понимает одно, что бы в их доме ни произошло, — темной магией здесь все же не пахнет, смертью, пожалуй, тоже.
— Анета! — зовет она. Голос выдал тревогу, но не сорвался. Под каблуками захрустело стеклянное крошево — от этого звука сводит скулы, и Джоан морщится. Новый порыв ветра бросает прядь волос ей в лицо, и женщина заправляет ее за ухо; ветер, как ни в чем не бывало, заносит из сада запахи трав, а она не знает, что думать: магия порой играла опасные шутки с Анетой, но никогда без причины. Кто мог настолько ее напугать, разозлить или расстроить?
Или все-таки это была не Анет?
На мгновение Джоан прикрывает глаза, опустив палочку, а после замечает падчерицу и делает несколько шагов ей навстречу.
— Ты... — голос севший и звучит негромко, но в тоже время полон тревоги за нее и участия, — в порядке? — это и в самом деле больше всего заботит ее сейчас. Джоан пристально вглядывается в лицо девушки, внимательным взглядом окидывает с ног до головы — не ранена ли? напугана? что...
— Что случилось? — ловит она за хвост свою мысль, и вопрос виснет в воздухе, как облачко пыли, выхваченное солнечным лучом у окна.

Бедняжка, это было ужасно! По особняку, который никогда не станет собственностью Штербергов, ползают тени шепотков. Астрид ловит на себе пристальный взгляд сочувствующих и хоть все они молчат, но она всё равно слышит этот нескончаемый поток сострадания, что спускается на её плечи. Она кожей чувствует, что каждый из них хочет и готов обнять её, прижать к груди и от души впечатать приговор «мне жаль, мне так жаль». И хочется бежать, но на бегство нет сил. Хочется кричать, но голосовые связки подорваны. Нет, не правильно.
Ничего не хочется.
И она уходит.
Неважно, сколько она будет сидеть в ванной, сколько раз станет скрести мочалкой по плечам, ничто уже не смоет эту липкую гарь ни с тела, ни с души. Ведьма ходит тенью по Его дому, перебирая в тонких пальцах нефритовые четки, поправляет ткань на зеркалах и останавливает непослушные стрелки часов, каждый раз замирая, когда в коридоре скрипят половицы. София скребется в закрытые двери спальни, на кухне в выключенной духовке стоит вчерашняя шарлотка, которую уже некому будет есть «как вернёмся». Стены сжимают комнаты до размеров ящика письменного стола, они давят и крадут кислород. Воздух, Нильссон нужен воздух и она выходит из дома, закрывая замок на три оборота, прячет ключ под половик и уходит прочь, убирая руки в карманы куртки.
В Лондоне становится холодно, в Лондоне холодно теперь будет всегда.
Умирает солнце, лето, надежда. Умирает всё и с каждой секундой умирает Астрид. Воспоминания блекнут, теряют тепло. Точно огромный особняк, который бросили, оставив в камине пару полений, но скоро и те догорят.
Ей сигналят машины, её пытаются окликнуть, но Астрид продолжает бездумно идти, точно загипнотизированная, смотрит вперёд и ничего не видит, лишь сильнее вжимает голову в плечи, выставляя воротничок бомбира в защиту. Просто идет, идет потому, что нужно. Потому, что на месте стоять уже не может. Мосты, перекрестки, подворотни. На улицы опускается вечер, тьма медленно сжирает очертания крыш и людей, яркие пятна фонарей кажутся назойливыми мошками и Астрид не понимает, как оказывается на извилистой улочке Косой Аллеи.
Здесь пусто, здесь больше никого не ждут и ведьме кажется, что само проведение толкнуло её в объятия этой неровной линии закрытых лавок. Костяшки пальцев, сжимавших четки, скользят по фактурной кладке фасада, цепляясь то и дело за ручки. Ведьма смотрит на всё отрешенно, позволяя странным и бесполезным мыслям прийти в опустевшую голову. Днем здесь будут сновать волшебники, в круговороте своих дел и обид не замечая, что происходит вокруг. Не замечая важного так же, как не заметили магглы, когда они выбрались из подземки. Там, внизу, умер человек, сгорел весь без остатка, а они заботились о том, как бы успеть на последний поезд, заполняли холодный вестибюль, смывший с себя копоть. Их вычеркнули из мира, а Астрид вычеркнула мир из себя. Она скользит вдоль вымершей артерии магического мира, прислоняется плечом к стеклам витрин, отталкивается слабыми ладонями, точно пьяная, но не чувствует ничего. Ценики, акции, акции, ценники. Все продается и всё покупается, но иногда товар заканчивается. Внимание ведьма привлекает старая, обветшавшая лавка, где на витрине стоит пустой постамент, укрытый в пыльный черный бархат. Распродано. Жизнь вся распродана. И шведка с трудом находит в себе силы двинуться дальше, буквально бросая себя на встречу следующего шага.
Скрип.
Дверь, которую ведьма невольно задела, прижимаясь к фасаду, оказалась открытой. Брови вздрогнули, из груди выскользнул сдавленный воздух разочарования. Она оглянулась по сторонам, но не заметила никого рядом. Совсем никого и это было странным. Только сейчас она действительно поняла, что здесь никого не было. Поздний час, принимаю, покупатели давно разошлись по домам к своим семьям и бытовым рутинам, но должен был остаться кто-то. Попрошайки, лавочники, эльфы-уборщики - не бывает абсолютно пустых улиц, особенно в центре Лондона.
Нет, никого.
На Косой Аллее не было ни души, но дверь скрипнула.
И это её не удивило. Ведьма снова загнялуа в витрину, но кроме пыли и выцветших тряпок не заметила ничего стоящего, а дверь, тем временем, приоткрылась шире, точно лавка приглашала её зайти.
Это ловушка, апатично подметил рассудок.
Я принимаю, холодом отозвалось сердце и триккер медленно вошла внутрь, закрывая за собой дверь.
- Ты боишься смерти?
- Нет, - шепчут губы, присваивая себе чужой вопрос. Она проходит вглубь полумрака, отворачивает ширму и видит то, что видеть была не должна, а пальцы несознательно плетут заклинание.
- Круцио!
Боль выходит со светом и девушка заворожено смотрит на её искры, точно разглядывает яркую гирлянду. С кошачьим любопытством, наклояя голову на бок, не выражая ничего опредленного мимикой. Её не удивляет то, что происходит, её не пугает то, что она видит и она не получает никакого удовольствия, не чувствует сострадания - сердце сквовала толстая корка льда. Холодный взгляд обращается от жертвы к истязателю и Астрид разко разводит руки в сторону, расправляя нить заклинания, точно хлыст. Мужчина оборачивается через плечо, его палочка по прежнему направлена остриём к жертве. Нильссон приподнимает брови в немом вопросу "что?" и резко бросает:
- Экспелиармус ! – это не её дело, не её война, не её битва. Астрид не должна была вмешиваться, она могла пройти стороной, позвать не помощь, спугнуть мародёров сторонним шумом и остаться в тени. Но дело в том, что она уже давно не делает того, что должна была. Она уже и вовсе никому ничего не должна. Свободна от обязательств, свободна в действиях и абсолютно безразлична.
Палочка выскальзывает из рук и лассо заклинания, прежде чем осыпаться пестрыми искрами на пол, швыряет её в дальний угол.
- А ты боишься смерти? - она не знает, кто перед ней стоит и не знает, что должна бояться. Нет-нет, она ничего не должна, это ей задолжали. Ведьма, точно столкнувшись с грабителем в подворотне, бросается на острый нож. Не от геройства, не ради справедливости, а потому, что ей самой задолжали смерть. Тонкие пальцы вновь касаются нитей магии, сплетаясь в очередную цепь, пока она ждет ответа. Ждет и смотрит в холодные глаза убийцы.
Удар.
Это забилось её сердце.
Наконец-то.

Формулировка «рождество – волшебный праздник» в мире магов давным-давно утратила своё истинное звучание. Проблема в том, что если разум способен разложить на ингредиенты удачу, прекрасно понимая, что в аптеке Малпеппера все они продаются за сущий бесценок, прелесть свертка в блестящей бумаге под елью практически обесценивается. Крауч помнил, как его забавляла реакция маглорожденных первогодок, когда те впервые видели профессоров за украшением Большого Зала – будто бы им объявили, что можно трансфигурировать пренебрегая сохранностью массы! Он не раз отмечал смущение ребят постарше, когда те встречались под веткой цветущей омелы и нередко ловил восторги в девичьих глазах, когда подружки дарили им очередную – в чем он был абсолютно уверен – безделицу. Рождественские подарки, ужины, традиции. Всё это Бартемиус Крауч практически ненавидел и, признаться, у него на то были веские причины, но что ему было ненавистно более того, так это всеобщие неоправданные восторги. Однако, как это было заведено законом жанра столетиями назад, так было не всегда.
Хрустящая корочка индейки, тонкая фиолетовая корона из гофры, венок из можжевельника с вкраплением красных ягод и симфония догорающих свечей – вот и всё то хорошее, что мальчишка старался запомнить из этого праздника, цепляясь за мелочи с жадностью старьёвщика, напрочь отрицая картину бытия в целом. Сжимая меж восковых пальцев гладкий кнат, слизеринец вышел за ворота школы и выдохнул, опуская плечи и горбя спину. Снег, любезно порадовавший Шотландию своим внезапным появлением, скупо скрипел под ногами, разбивая редкую тишины. Барти поднял повыше шарф, скрывая свой внушительный нос от ветра, и зашагал в сторону Хогсмида, желая убить свободный денек чем-то более разнообразным, чем библиотечные бдения. Еще каких-то два дня назад юноша считал, что идея остаться в замке была сродни гениальной – он нарадоваться не мог тому, как ловко ускользнул от очередного семейного ужина, которому из всех названий больше всего подходило «аутодафе». С недавних пор Крауч отчаянно старался избегать показательных порок, не имея за плечами увесистых контраргументов, а идея доставить отцу удовольствие очередным скандалом больше не казалась ему привлекательной. Барти пытался убедить себя в том, что это на него наконец-таки обрушилась тяжесть возрастной мудрости, о которой многие мечтают в свои шестнадцать лет, что это не трусость побитого щенка, что это правильно, что это взвешенно. Но вся правда заключалась в том, что ни одна «взвешенность» не стоила того, что он встретил в замке, где единственным плюсом, пожалуй, было отсутствие на каникулах мародёров, а в остальном – тоска да пустые надежды.
— Крауч. – как приговор, который вколачивает промеж лопаток бубновый туз. Барти хмурится, опуская руки в карманы мантии, останавливается на месте и оглядывается по сторонам, точно сомневается – послышалось или нет? Разумеется, нет, ему ведь везет, как покойнику. Слизеринец облизывает пересохшие губы и учтиво кивает однокурснику, спешившему его обогнуть. Оказывается, ни одному ему пришло в голову идти сегодня в деревню, оказывается, их таких достаточно и он, вставший верстовым столбом, мешает движению – приходится сделать шаг в сторону.
— Получил свой подарок на Рождество?
Барти бездумно хлопает губами, потирает подбородок и тянется ладонью к затылку, нервно улыбается, ища глазами любое другое яркое пятно, требующее внимания, только бы не огненную голову – он всегда так делает, когда собеседникам удается выбить его из накатанной колеи. Подарок, дело вовсе не в подарке, он ведь знает Клемментину, он уже привыкнуть к её бесовскому огоньку в глазах и виду вечно напрашивающейся кошки. На что, однако, не ясно: толи ей нужна похвала, толи не хватает звенящей затрещины – девчонки, пойди, разбери. Но Бериш хуже всех девчонок вместе взятых, у неё склад ума особый.
- Никак боишься, что твой центнер угля случайно выгрузили у моей кровати? – бесцветно спрашивает он, наконец смирившись с тем, что ведьму совсем не беспокоит неловкость молчания. Широкая улыбка кромешной любезности, перекат с пятки на носок и секундная пауза, словно перед прыжком с трамплина. Крауч опускается на землю и пожимает плечами, неожиданно расправленными, точно крылья, - не бойся, обошлось без этого. Какая муха скуки укусила тебя на этот раз и чем обязан? Мне кажется, еще неделю назад ты окрестила меня идиотом и наградила немилостью общения. И где я успел согрешить?
Разумеется, он не столь критичен к рыжей, просто привык держать марку. Просто верит, что покуда они умело фехтуют обоюдно острыми колкостями, Британия всё еще держится на сваях консервативности. Просто не знает, как Клемма отнесется к нему если Барти вдруг позволит проявить мягкость и благосклонность к её характеру, за который даром что нынче запретили сжигать на костре.
Да и вообще сжигать

Питер обожал квиддич. Его сердце принадлежало этой прекрасной игре ровно с тех пор, как отец сводил маленького Питера на матч. Игроки со свистом пролетали мимо трибун, за движением нескольких мячей невозможно было уследить, что уж говорить о неуловимом золотом снитче. Питеру удалось увидеть его всего раз за ту игру, и то, когда ловец разжал свою руку и трибуны взревели. Но все равно мальчик весь день ходил  гордый, с навязчивой идеей когда-то сесть на метлу.
В одиннадцать Питер уже уверенно летал и представлял, как трибуны будут выкрикивать его имя, в воздухе взорвется фейерверк с его изображением, а известные команды будут устраивать целые дуэли на палочках, чтобы заполучить такого игрока, как Питер Шеналл Селвин! Обычно его фантазии обрывались писклявым голоском их домашнего эльфа, который звал мечтательного парня обедать.
На четвертом курсе юного гриффиндорца приняли в команду, это был лучший день в жизни парня после развода родителей. В честь этого он даже написал им письма, но, как и всегда, получил лишь вежливый ответ их помощников.
Питеру уже семнадцать. И пусть цели в его жизни немного сместились в сторону примирения враждующих родителей, когда парень задумывается о работе, то в голове раз за разом всплывают воспоминания о его первой игре: адреналин, бурлящий в крови, свист ветра, ласкающего лицо, крики возбужденных фанатов, решительные взгляды противников и  его команда, играющая, как один механизм, как часы, которые вечно спешили у его матушки.
Да, определенно, задумываясь о будущей профессии, Питер выбирал квиддич.
Когда думаешь, что же может принести блестящую победу твоей команде, в голову приходят самые разные мысли: дружеские отношения между ее членами, долгие тренировки до посинения или отточенные навыки? Да, все это важно, но одним из залогов успеха была скорость. Метла. Даже если твоя команда тебе как семья, если ты полностью забываешь об учебе, пропадая на тренировках, даже если ты бог тактики и стратегии, тот, кто быстрее, тот кто говорит со скоростью на ты, тот, у кого самая быстрая метла, принесет своему факультету победу.
Питер был из богатой семьи, он мог себе позволить любую, хоть новую модель, хоть ручную работу с края света, да что там, у него и так была невероятно быстрая Тайфун. Однако он все равно любил порой заходить в уютный магазин принадлежностей для квиддича и смотреть, рассматривать, изучать новинки, сравнивать и спорить с продавцом о том, какая лучше.
Вот и на этот раз парень бесцельно блуждал по Косому переулку и решил заглянуть в любимый магазин. Кажется, он даже слышал усталый вздох продавца, который, будь его воля, спрятался бы от парня под прилавком.
Тут тебе и пятый Чистомёт, и забавная Хвостатая комета, и о чудо! Самый настоящий эксклюзив, гостья из страны восходящего солнца — Яджируши! Питер нетерпеливо взял метлу в руки, представляя толстый ствол сакуры, из которой сделана метла.
— Откуда тут такая красавица?
"